Оригинал статьи
Главный герой романа, журнальный дизайнер, ведет жизнь яппи. «Потягивая из бамбильи густую и терпкую жидкость, я никак не мог разобраться в своих чувствах». Он влюблен в начинающую журналистку. «В силу моей медлительности на пути к интиму никакого прогресса не намечалось». Он ревнует ее к ювелиру, владельцу «мерседеса» («чуда баварского автомобилестроения»). «Ее глаза и улыбка, как раскаленным утюгом, разгладили мои мозговые извилины». Страдает, разговаривает сам с собой. «Скажи-ка, педик мой несостоявшийся, почему ты так психуешь из-за Лупетты?» Хочет пригласить ее в турпоездку по городам Италии, но не верит в успех. «Тут же получал по башке суковатой палкой язвительной самоиронии». Наконец близость — «камлания губ на балконе под фотовспышки грозы» — происходит. Пожалуй, если бы в русской литературе вручали Bad Sex Award, то у Вадимова был бы неплохой шанс на почетный приз; впрочем, если бы все ограничивалось амурной историей, я не уверен, что даже и члены жюри дочитали бы до этой сцены. Но в «Лупетте» «любовь» рифмуется с «кровью», причем не метонимически — с убийствами, а буквально: у рассказчика — рак крови.
Пункции костного мозга, регулировка капельницы, крепеж катетера к подключичной кости — вот события четных глав. Это дневник онкобольного, в котором тот складывает что-то вроде гимнов Лимфоме, своей болезни, оправдываясь тем, что для него это что-то вроде «психосоматического наркоза». Надо сказать, оправдываться ему не за что: может быть, это влияние курса химиотерапии, может быть, болезнь обостряет восприятие — но никакого желания упрекнуть автора за стиль больше не возникает.
В раковом корпусе, в непосредственной близости от смерти, любое слово кажется абсурдным: здесь никто не знает, какая линия речевого поведения правильная, и поэтому все пытаются молчать о смерти, но молчат, разговаривая, — все по-разному. Автор молчит как «гемопоэт», черпающий в болезни образы, метафоры, лексику, инфернально-манихейские теории — вроде того, что «Бог не умер, он всего лишь болен. Болен каким-нибудь божественным Раком. А раковые клетки — это все мы, люди. Когда-то давным-давно, в мифическом золотом веке, безгрешные люди-клетки были здоровыми, неискушенными и счастливыми. Но потом некий дьявольский онкологический змей привел их к неконтролируемому делению и росту. Отсюда и ответ о природе мирового зла. Ведь все страдания человечества… — это не больше и не меньше как результат воздействия всевышней химиотерапии, которая по мере сил пытается бороться с тараканьим копошением раковых клеток». Барочная образность, каламбуры, шуточные реализации метафор: но ни образность уже не кажется слишком избыточной, ни шутки — натянутыми и однообразными. Здесь все так некстати, что все — хорошо. Надо сказать, именно по диалогам ситуация «человек перед лицом смерти» отработана в романе очень профессионально, и не только за счет натуралистичности. «Лупетта» грубее «Волшебной горы» и «Приглашения на казнь», но вспоминаются именно эти тексты.
Не слишком понятно, зачем Вадимов свил любовь и смерть — два разных провода — в один жгут, но так и не замкнул их; взрыва, во всяком случае, не слышно, но и тишина здесь звенит. Про автора мне известно только то, что он жив, ему 35 лет и Вадимов — псевдоним. Я никогда не видел медицинскую карту этого человека, но в том, что роман автобиографический, можно не сомневаться. Баварский «мерседес» можно выдумать, а вот какие-то вещи вроде разноцветных чертиков из капельницы — навряд ли.
Лев Данилкин, 22 марта 2005
Оригинал статьи
На главную страницу